Сердце Чёрного Льда [С иллюстрациями] - Леонид Алёхин

Единый Исчислитель.

И он точно знал, что ему делать дальше.

Железная Башня начала вращаться, превратившись в гигантское сверло. Она прошла сквозь вековые льды и погрузилась в землю.

С каждым поворотом винтовой оболочки она забиралась все глубже. По дороге она оставляла бесполезные, отслужившие сегменты. Она двигалась к последнему источнику тепла, необходимого Исчислителю.

К стынущему Сердцу далекого Мира.

Острое основание черной Башни пронзило Сердце.

Выпило из него остатки тепла и жизни.

Во сне Миха застонал от боли, пронзившей его грудь.

Сердце превратилось в черный лед, окутавший остатки Башни. Охваченный холодом Исчислитель прекратил свою работу, и его кадавры впали в спячку. Замерла полужизнь трех Машинистов, рабов-повелителей Башни.

Миха задрожал от холода, обхватывая себя руками.

Мертвая оболочка мира треснула вокруг Черного Сердца.

Сердце треснуло вместе с ним. Его осколки разлетелись в немую ночь, царящую между звезд.

Некоторым из осколков была суждена вечность скитаний. Некоторые пересекли вечность и упали на землю иного мира.

Солнце нового мира было молодо. Сердце полно жизни.

Этот мир когда-то принадлежал Ушедшим Народам — дриатам, эронам, эрвидорам, верили. Теперь его делили между собой люди. Лорды Оправ, владеющие силой Сердечных Камней. Жители городов Россыпи, управляемых Братствами Мастеров. Крестьяне, мореплаватели, кочевники.

Среди них Мастер Алан, отец Михи. Суровый капитан Снежных Следопытов Май Сурга. Дед Ойон, старый тангу.

И он сам, Миха Атмос, падающий с небес вместе с осколками оледенелого Сердца чужого мира.

Прямо в объятия другого сна.

«Объятия» здесь не для красного словца.

Миха уже вошел в тот возраст, когда сны о женщинах снятся чаще прочих. И если раньше к нему приходила в основном мать, чтобы обнять и утешить, то в последнее время дела приняли другой оборот.

Во сне к Михе являлась дочка соседа-плотника. Рябая с лица, но отменно грудастая. А еще племянница управляющего Хладом, заводная, вертлявая, девка-огонь.

Сны эти были горячие, стыдные, и частенько после них приходилось тайком от отца затирать снегом простыни.

Но они ни в какое сравнение не шли с тем, что снилось Михе сейчас.

Снилось ему, что лежит он, свернувшись, как ребенок в материнском животе. Весь окоченевший от страшного холода. И кажется, нет такой силы, чтобы его развернуть.

Однако кроме силы находится другое средство. Мягкие ладони охаживают Михину спину, натирая ее то ли маслом, то ли нагретым жиром. Пробираются у него под мышками к груди, размазывают там, по животу, опускаются ниже.

Сначала Миха и не чувствует ничего. Так сильно его прихватило холодом. Но живое тепло от ладоней постепенно начинает действовать. Оно перетекает в низ живота, сходится в горячий комок.

Миха вздрагивает, пытается перевернуться. Тело отчего-то его не слушается. А ладони продолжают трудиться над ним, трут и сжимают его бедра.

Хозяйка ладоней прижимается к нему сзади маленьким крепким телом. Между лопатками Миха чувствует ее твердые острые груди. Волосы на шее шевелятся от ее дыхания.

Вот теперь тело будто готово Михе послужить. Он начинает поворачиваться в масляном кольце рук, стремясь увидеть ее лицо. Но выходит у него опять-таки не очень. А тут еще во всем теле начинается неприятное колотье. Как в отсиженной ноге, если вернуть к ней приток крови.

Она все сильнее трется о Михину спину своим телом. Он чувствует мягкий живот, горячие подмышки, видит ее колени, когда она обхватывают его сзади ногами. Миха понимает, что она гораздо меньше его ростом.

Ему наконец-то удается хоть немного совладать с собой и перевернуться кое-как на спину. Она тут же оказывается сверху на нем, плотно прилегая всем своим небольшим телом. Миха все еще не видит ее лица, спрятанного у него между ключиц. Только ее черные волосы, распущенные по плечам. Они подстрижены коротко, на уровне верхнего позвонка.

Так стригутся незамужние девушки тангу. Сын Атмоса с удивлением признает в хозяйке своего сна дикарку. Ну да, поэтому и небольшой рост и необычный темный с синим отливом цвет кожи.

Как следует удивиться он не успевает. Рука девушки пробирается между их телами. Ловко сжимает Миху пониже пояса, там, где раньше ласково пробудила его ладошками. И раскрыв бедра пошире, впускает сына Атмоса в себя.

«Это был не сон», — первое, что он думает, открывая глаза.

Не было в его снах ничего похожего на чувство, которое он испытал в конце. Когда бедра тангу сжались изо всех сил, выжимая его полностью, до капли.

В то мгновение ему показалось, что сердце сейчас вырвется из груди. Тепло вытянувшейся на нем девушки затопило его целиком, прогоняя последние остатки сковывавшего Миху холода. Он даже смог поднять руки и обнять ее, прежде чем провалился в темноту без сновидений.

Последнее, что запомнилось, — как их сердца бились рядом — удар в удар.

«Где она? — думает Миха. Дикарки больше нет с ним, он лежит один под целым ворохом шкур. — Где я?»

До Михи доносится резкий запах чинги — травы, которую местные курят, предварительно высушив и измельчив. Еще, говорят, чингу варят, но в таком виде она делает человека сонным, глупым и недобрым. Миха слышал от друзей, что варить и пить чингу придумали каторжане. Так они коротают долгие ночи и дни в Кагалыме.

Вслед за запахом до Михи доносится знакомый сухой кашель. Вроде очень тихого лая. Повернув голову на кашель, он уже знает, кого увидит.

Плоское лицо с торчащими кустистыми бровями, крючковатым носом и большими кругами вокруг глаз. Еще расшитая шапка с загнутыми вверх углами, точно совиные «ушки». Человек-сова.

Ойон-атын, как уважительно зовут его местные. Дед Ойон, Старая Сова, так дразнят его мальчишки из Хлада. Он не обижается.

Старый тангу никогда не обижается и не злится, сколько помнит его Миха Атмос.

Даже когда пьяный стрелец из лагерной охраны сбил с него «совиную» шапку и наступил на нее грязным сапогом, он не обиделся. Покачал только лысой головой, кряхтя, наклонился и поднял шапку с земли.

Миха, которому было тогда одиннадцать, подошел и стал рядом.

— Ты, наверное, очень добрый, Дед Сова, — сказал он.

— Почему? — удивился тангу. — Почему я добрый, сын Атмоса?

— Ну, ты ничего плохого не сказал про человека, который наступил на твою шапку.

Дед Ойон засмеялся. Смех у него был тоже как лай, его сложно было отличить от кашля.

— Зачем плохое говорить? — спросил он, отсмеявшись. — Тот человек сам себе сделал плохое. Сегодня он наступил, завтра на него наступят.

Он посмотрел на Миху птичьим глазом, и мальчику стало не по себе.

— Старый Ойон не добрый, сын Атмоса, — сказал тангу. — Но старый Ойон и не злой. Старый Ойон — как старая ель. Не будешь трогать ее без нужды, не уколешься.

Слова тангу врезались Михе в память. Наверное, из-за окончания истории с тем самым стрельцом.

Неделю спустя на тракте случилось происшествие. Свидетели клялись, что древняя могучая ель без всякой причины выворотилась из земли и обрушилась на лагерный конвой. Будто шагнула вперед и упала.

Придавив одного-единственного человека. Незадачливого стрельца, обидчика деда Ойона.

Дед Ойон боком, по-совиному смотрит на Миху. В зубах у него длиннющий чубук трубки. Трубку он держит правой рукой, левой помешивает лопаткой в котелке над огнем.

Дым из трубки и от костра, белый пар из котелка тянутся вверх, к круглому отверстию в крыше улэйа.

— Хатэ уходила, ты уже спал, — говорит дед Ойон. — Я приходил, ты еще спал. Долгий сон у тебя был, Миха.

— Кто такая Хатэ? — из всех вопросов сейчас этот интересует Миху больше всего.

— Дочь Майатэ, охотница. Это она нашла тебя. И она согрела тебя, как полагается женщине тангу.

Щеки Михи загораются огнем.

— Так уж полагается, — бурчит он. — Надо было так меня согревать.

— Надо было, — кивает дед Ойон. — Когда Хатэ нашла тебя, ты лежал в снегу. Ты был совсем плохой, совсем замерз. Едва дышал. Если бы не она, ты бы уже умер, Миха.

— А что я делал в снегу?

Он правда не помнит. Буран, волки, Котловина… Дальше провал. Как под лед, в темную стылую воду. В холод.

— Я же говорю, лежал. — Дед Ойон прячет совиное лицо в дым трубки.

Ясно, что большего от хитрого тангу не добиться. Когда захочет, скажет сам.

Дед Ойон снимает котелок с огня, достает чашку-долбленку. Осторожно наливает в нее густое варево.

— Вот тебе. Выпей.